«В колонии уголовные авторитеты приходили ко мне с вопросами о своей душе» — экс-узник «ДНР» Игорь Козловский.

«Люди лежат на полу, на остатках мебели. В этом каменном мешке нет туалета, ничего… Вы понимаете, ни умыться, ничего. Ты замерзаешь на полу. Один раз в день иногда кормили», – вспоминает о времени, проведенном на «подвале» «ДНР» профессор-религиовед Игорь Козловский.

Ученый находился в плену у боевиков 700 дней. Его обвинили в шпионаже и незаконном хранении оружия.  В застенках «МГБ ДНР» профессора, написавшего более 50 книг, пытали так, что ему пришлось заново учиться ходить. Но, по его словам, даже в местах заключения он «не падал духом», а еще считал своей миссией помогать тем, кто находился рядом. В интервью журналистке Громадського радио  Валентине Троян ученый рассказал о донецком Евромайдане, аресте, пытках в застенках «МГБ ДНР» и о том, что помогало выжить в плену.

Валентина Троян: Игорь Анатольевич, для начала я попрошу Вас рассказать — где и кем Вы работали на момент 2013-14 годов, когда начинались все эти события на Донбассе.

Игорь Козловский: Я, естественно, находился в Донецке, был преподавателем, доцентом кафедры философии Донецкого национального технического университета. Моя преподавательская деятельность продолжалась на протяжении долгих лет и, в основном, интенсивно после того, как я ушел из областной администрации.

В областной администрации я работал более 20 лет в отделе по делам религии, в последние годы — начальником отдела по делам религии Донецкой области. То есть сфера моей деятельности, моих интересов — религиозная среда, ситуация в области религии, проблемы государственно-церковных отношений, жизнь религиозных организаций как в историческом плане, так и в современности. Естественно, я преподавал и на религиоведческих курсах — это история религии, философия религии, психология религии, социология религии, феноменология религии, теория и практика религиозного мистицизма, герменевтика сакральных текстов. То есть бесконечно много таких религиозных дисциплин.

• Я ушел из администрации — был конфликт с Януковием, который тогда был губернатором — мы не сошлись в понимании того, что такое закон. Я говорил о том, что закон — для всех одинаков, и нет у нас ни преференций, ни притеснений в отношении тех или иных религиозных организаций. А он свято верил, что есть ведущая религиозная организация, имеется ввиду православная церковь Московского патриархата, а все остальные, как бы — маргиналы.

Я ушел тогда в Государственный институт искусственного интеллекта, он стал Университетом информатики и искусственного интеллекта. И там был факультет философии и религиоведения, и кафедра религиоведения.

Валентина Троян: Как реагировали Ваши коллеги, студенты на события, которые начались на Евромайдане?

Игорь Козловский: Во-первых, все мои ученики — украинские патриоты. Так вышло. Одно из обвинений, когда меня пытали с мешком на голове в подвалах и зачитывали доносы — там было как раз написано, что «Козловский Игорь Анатольевич – имеет проукраинскую позицию, поддерживал Майдан, один из организаторов молитвенного марафона и воспитал целое поколение учеников, которые — за Украину, против «молодой республики»: кто-то взял в руки оружие, кто-то волонтерами, кто-то вообще выехал за пределы. И это было одним из обвинений — что «он имеет влияние на людей» и поэтому опасен как враг.

Поэтому мои студенты, мои ученики, ученики многих поколений — они стояли вместе со мной на всех этих протестных акциях против оккупации, за Украину. Поэтому я и горд этим.

Валентина Троян: На митинги Вы ходили постоянно, когда Вы присоединились?

Игорь Козловский: С самого начала, еще с ноября, до 1 декабря, когда только-только начинался студенческий Евромайдан в Киеве, возле памятника Шевченко (в Донецке — ред.) собирались и наши патриоты, и мы периодически там были, несомненно. А потом, уже после того, как Майдан завершился и начинается уже такой процесс «ползучей оккупации», когда захватываются админздания, мы выходим уже с марта месяца под украинскими знаменами на различные акции протеста.

Валентина Троян: У Вас было много единомышленников, людей, которые были наиболее близки с Вами и вместе ходили на Евромайдан? 

Игорь Козловский: Все мои ученики — это десятки, сотни. Практически все, кто так или иначе слушал мои лекции, кто был рядом со мной. Я также проводил каждую неделю публичные лекции. И сформировалась группа постоянных слушателей. Там были люди разных поколений, и там была не только молодежь, там были люди и зрелые, и кандидаты наук, и доктора наук, люди, которые открыты к новому, новым знаниям. И вот эти внутренние горизонты, конечно же, расширяют сознание и делают человека менее уязвимым для различных информационных атак. То есть они фактически вакцинированы, если говорить современным языком, языком ковида. Они вакцинированы с точки зрения гуманитаристики и, таким образом, у них более высокий иммунитет в отношении тех или иных информационных болезней.

• А информационные болезни — это реальность. Мы знаем, что человек заражается информационными болезнями так же, как и вирусами материальными. И к этому нужно относиться серьезно.

Для этого нужно поднимать информационный уровень населения, медиаграмотность и гуманитарную грамотность.  Потому что одним из составляющих процессов, которые тогда начинались, и потом я это видел, когда находился в плену — это общее гуманитарное невежество, когда у людей отсутствует историческая память, когда они не умеют мыслить, не видят реальность, когда доверяют тем или иным источникам информации, которые манипулируют их сознанием. И это проблема — у людей нет сопротивляемости.
Валентина Троян: С этим невежеством Вы столкнулись, когда уже были в плену?

Игорь Козловский: Нет, я это видел постоянно. Моя идея создания колледжа религиоведения в 90-м году, еще когда Советский Союз был и мы уже создавали Донецкий открытый университет, я видел, что проблемой будет как раз гуманитарное невежество, которое может привести к проблемам. И это действительно обострилось в период оккупации.

Валентина Троян: Если говорить о том периоде, когда Вы были в плену и были допросы, Вы пытались и была ли у Вас возможность донести какие-то свои мысли о том, что они неправы и сказать им об этом гуманитарном невежестве?

Игорь Козловский: Я постоянно этим занимался. Это мое, я так бы сказал, культуртрегерство. Я этим живу, этим занимаюсь. Стараюсь так или иначе поднимать общий гуманитарный уровень, уровень мышления с ориентацией на ценности, принципы, на смыслы жизни, потому что человек — существо не случайное, а если он не случаен, то у него есть смысл его существования, определенная миссия. И он несет ответственность.

Когда мы говорим с вами об идентичности — часто говорят «национальная идентичность», другие виды идентичности, я всегда напоминаю, что слово «идентичность» в переводе означает «тождественность» или «отвественность за свой выбор». Иначе говоря, есть украинское «відповідність». То есть ты соответствуешь своему выбору, а “соответствуешь” — там есть слово «ответ» и дальше — «ответственность». Ты отвечаешь на вопросы этого дня и несешь ответственность за свой выбор.

Поэтому людей нужно учить этой ответственности. Это сразу не дается — это воспитывается. Конечно, часто мы из этой ответственности выходим на какую-то грань. Грань выбора, которая может быть выбором между жизнью и смертью. И вот тут проверяется человек. Конечно, есть ценность жизни, несомненно. Но есть и ценность достоинства, ценность чести, ценность твоих родных и близких. То есть ценность, которая должна осознаваться и за которую тоже надо брать ответственность.

Валентина Троян: Если брать этот период в плену, то пытались ли Вы говорить с людьми, которые там работают и интересно, что они Вам отвечали, когда Вы говорили свою точку зрения. И насколько это возможно?
Игорь Козловский: Не столько пытался вразумить, сколько, скорее, стимулировал к размышлению. Да, я понимаю, что это сложно, но это необходимо. Это же твоя ответственность. Раз ты находишься в этой ситуации, значит, ты находишься здесь неслучайно.

• И всегда, когда я видел людей, которые страдают в этих условиях и задают  себе извечный вопрос: «Ну почему я?», я старался вывести их на другой вопрос: «Зачем я здесь?». То есть не «почему?», «а зачем я здесь?», «в чем же моя миссия здесь?».

Если я осознаю свою миссию, то я так или иначе должен ей соответствовать. Поэтому, я не столько назидаю, сколько стимулирую, возможно, даже провоцирую на размышления, потому что любое назидание раздражает. Вы начинаете сопротивляться, когда вам кто-то что-то назидает. Для того чтобы человек размышлял, необходимо сделать так, чтобы он сам выходил на эти уровни своего размышления, а для этого есть определенные методы.

Естественно, что очень многие сами приходили с подобными вопросами, и сами начинали эти разговоры. И из тех, кто нас охранял, и из тех, кто находился рядом — не только наши «политические», но также наши враги, они там тоже в этих условиях. И даже россияне – там сотни россиян в местах лишения свободы.  Это так называемые добровольцы, которые взяли в руки оружие и поехали неизвестно куда. Но там происходит зачистка всех, кто так или иначе был причастен к первому этапу 2014-2015 года, и они также находятся в этих же подвалах, колониях. И с ними тоже приходится разговаривать.

И, конечно же, те уголовники, которые живут там фактически годами, десятилетиями, некоторые по 20 лет сидят,  есть категория людей, которые живут в тюрьме. И с ними тоже ты говоришь, для них ты — «экзотическая птица», впервые в жизни они видят профессора в этих условиях, конечно, им интересно.

• А потом ко мне приходили даже так называемые авторитеты, воры в законе, смотрящие, бродяги, которые приходили , скорее, с вопросами о своей экзистенции, своей души. Это сложные вопросы, которые они не могли никому до этого задать. Поэтому ты должен их слышать. Ты должен их слышать эмпатично. Ты должен открыть для них какие-то другие перспективы жизни. Это непростая задача, поэтому ты так или иначе стимулируешь к размышлению, к выбору.

Есть люди, которые находятся в состоянии депрессии, потому что перед ними — неизвестность, они не знают, что будет дальше, и ты должен дать им надежду.  Как дать надежду? Одному ты можешь сказать важное слово, другому — напомнить, что его любят и ждут, и что он обязан выжить в этих условиях, третьему важно, чтобы с ним кто-то посидел, потому что ему не хватает человеческого тепла. И ты должен это слышать, должен это ощущать, ты должен уметь распознать тональность его депрессии.
Важный момент, в том числе, и ликвидация пробела в их знаниях. А пробелы сумасшедшие. Пробелы фантастические. Либо искаженное восприятие. Это связано с тем, что люди либо не интересовались — мы знаем, что сама система долгие годы была не заинтересована в том, чтобы люди мыслили и, естественно, не была заинтересована в том, чтобы люди получали правильные знания. И это характерно для очень многих людей и не только там, но и здесь, в любой стране, между прочим.

Путешествуя в разных странах, ты видишь, что это характерно, всегда есть особое большинство, наверное, людей, которые живут этим днем, не в смысле, что они углубляются в этот день, а в том, что они живут «на горизонтали». Они живут «горизонтально», на поверхности, и их мало интересуют корневые моменты, либо ценностные, они живут потребностями. Осуждать их нельзя. Но помнить, что они являются очень удобной мишенью для манипуляций. И это может привести и к твоей собственной трагедии, потому что мы все живем в системе. Поэтому ты должен вкладывать определенные  усилия для того, чтобы обезопасить, в том числе, и себя, своих родных и близких. Проблема информационной безопасности — она системная.

Часто бывает так, что люди, нельзя сказать, что они не виноваты — они, конечно, имеют свою вину, но проблема заключается в том, что в большинстве людей остается что-то человеческое. Если он ни психопат, ни социопат, то можно все же достучаться до его души и тогда мы выходим на другой уровень диалога. Тогда он может тебя услышать, потому что ты слышишь его. А если ты его не слышишь, то и он тебя не услышит.

Валентина Троян: Вам удалось выйти на этот новый уровень диалога с теми людьми, которые держали Вас в неволе?

Игорь Козловский: Там же есть несколько уровней: есть те, которые тебя арестовывали, которые тебя пытали — но это бесполезно выходить на како-то уровень.

Валентина Троян: Почему?

Игорь Козловский: Потому что человек, который тебя пытает, — это, скорее, патология. Его, наверное, даже не интересует, чтобы ты что-то ему сказал. Его интересует сам процесс насилия. Это и есть та самая социопатия. Его волнует, что тебе больно. Ему важно, чтобы твое достоинство было сломано. И поэтому он не заинтересован в том, чтобы вступать в какие-то диалоги. Это уже патология.

Люди, которые в этом не участвуют, они сами пытаются выйти на какой-то диалог. Тут ты должен быть осторожен, потому что, возможно, это манипуляция, возможно, это один из методов узнать какую-то информацию. Поэтому нужно быть достаточно бдительным и отвечать скорее на нейтральные вопросы. Возможно, жизненные, возможно, ценностные. Такие разговоры, естественно, были даже тогда, когда меня уже привели в «МГБ» и в помещении, где я находился, еще не знал, что меня опустят в «подвал», были разные оперработники, которые сразу же сказали: «Вы же украинский патриот?». Я говорю: «Да». «Ну а почему?». Ты выходишь на ценностные моменты. Ты здесь говоришь ту правду, которая есть, ты не можешь ее скрывать, потому что они и так ее знают.
Что касается людей, которые тебя охраняют, то они — разные. Есть люди, которые там работают со времен еще до оккупации. Это их работа, как и у многих других коллаборантов, которые вынуждены остаться, там же есть разные люди. Есть, которые сочувствуют тебе, потому что для них тоже удивление, они же привыкли, они же много лет работают, привыкли к определенной категории  «сидельцев». А тут — опять же— «жар-птица». Поэтому, естественно, их тоже это удивляет, они, скорее, относятся даже с сочувствием, не преследуя какой-то цели. Ты можешь вступать с ними в диалог.

• В колонии практически все, кто там охраняет и так далее, они с уважением относились и старались так или иначе, например, передачи, которые передают традиционно — а вы знаете, их разрывают, смотрят, а когда мне приходит передача — они этого не делают, в знак уважения. Поэтому, это разные люди —  в жизни не все черно-белое.

Валентина Троян: На разных этапах, среди тех людей — и тех, кто пытал, и в конвое, колонии — были ли те, которых Вы знали, возможно, ученик или студент?
Игорь Козловский: Скорее, меня знали, чем я их знал, и даже среди заключенных. Я нахожусь, предположим, в камере. А тот, который охраняет, говорит: «Я вас знаю. Потому что я учился в одном ПТУ и я вас видел. Вы преподавали в таком-то вузе». Так или иначе люди знали. Но, в целом, это — та сфера жизни, с которой я, конечно,  меньше всего сталкивался по жизни. Мы живем в каких-то своих пузырях, и это информационное окружение, которое мы выбираем. Точно так, как мы выбираем пищу для жизни, мы выбираем ту или иную информацию, в том числе, и окружение свое мы выбираем. И это происходит несознательно, по системе комплиментации. Человек нам комплиментарен, он симпатичен, и мы даже не осознаем это, он постепенно становится частью нашего круга общения. И круг общения, естественно, определяет фактически и твое видение мира, твою картину мира. Когда ты сталкиваешься с другой картиной мира, люди, которые жили рядом, буквально, на следующей улице, и ты их не знаешь, потому что они не из твоего окружения, они вообще по другому говорят, по-другому мыслят, это как инопланетяне. И это важный опыт.

Валентина Троян: Я хочу вернуться к событиям весны 2014 года. Когда Вы почувствовали, что в городе стало опасно? Не лично для Вас, а то, что в городе становится опасно?
Игорь Козловский: Наверное еще, когда заканчивался Майдан, помню, это где-то 23 февраля, мы собираемся почтить память погибших на Майдане в Киеве, возле памятника Шевченко в центре города — я, мои друзья, жена, мы подходим, а вокруг море титушек с битами. И на ступеньках возле областной администрации выступает глава ОДА и говорит, что бандеровцы приехали в город и призывает граждан к сопротивлению. А там, возле памятника Шевченко, собралась украинская, донецкая интеллигенция. Ни одного случайного человека, который откуда-то приехал. Все люди, которых мы знаем. И было понятно, что в городе происходит что-то, что может привести к трагическим последствиям.

• Мы писали центральной власти о том, что есть опасность, мы видели уже российские автобусы, машины, мы сразу начали это фотографировать, видели эти толпы людей на центральной площади, которые собирались, и мы этих людей практически не знали. Это были и россияне, и маргиналы какие-то… которые оглашали идеи, которые потом воплощали в жизнь. И уже было понятно, что тревожно.

А когда уже начинается март месяц, когда уже был первый погибший – Дима Чернявский — во время нашего большого митинга… Да, мы видели, что местная власть, регионалы,  сдают город, сдают регион, они идут на поводу, они уже поддерживают их требование о референдуме. А, с другой стороны — центральная власть практически не реагирует, продолжая отдавать это на откуп местным олигархам, тому же Ахметову… Было уже ясно, что наступают тяжелые времена.

Валентина Троян: Вы можете вспомнить 11 мая — день так называемого «референдума»?

Игорь Козловский: Конечно. Мы тоже фотографировали. Мы фиксировали тех знакомых людей, которые пошли с радостными улыбками на этот так называемый «референдум». Но так как на большой миллионный город традиционно всегда было много этих пунктов, а на «референдум» их открылось всего немного, то создавалась иллюзия того, что был массовый приход. Это было сделано как бы специально. И на самом деле процент тех, кто пришел на этот референдум был ничтожным, если правильно посчитать. Но они, естественно, уже заказную цифру опубликовали с тем, чтобы сказать, что это выбор так называемого народа Донбасса.

Мы видели людей, которые не должны были это так демонстративно делать. Например, епископ Варсонофий пришел в одеянии на один из центральных участков, и мы это фиксировали.

Валентина Троян: Фиксировали, Вы имеете в виду «фотографировали»? Вам мешали это делать? 

Игорь Козловский: Нет, пока у них еще не было тех сил, которые могли бы отсекать тех, которые фотографировали.

Валентина Троян: Вы это фотографировали для себя?

Игорь Козловский: Для архива, для того, чтобы передавать тем или иным изданиям.
Валентина Троян: Для вас этот день был переломным или Вы уже понимали, что все куда-то катится, непонятно куда?

Игорь Козловский: Мы понимали тревогу, еще больше она усилилась в конце мая, когда была попытка захватить аэропорт.
Мы продолжали молитвенный марафон, который стоял с марта под украинскими знаменами. Это был последний форпост украинских сил, когда уже «стрелковцы» вошли в Донецк, мы стояли до августа месяца. Арестовывали, избивали, но мы стояли. Потом мы ушли в подполье. Но мы надеялись, были предпосылки, что до конца лета это завершится, потому что уже на окраинах Донецка были украинские подразделения, добровольцы. И тут россияне вводят свои войска. Это был уже перелом и события эти мы не просто фиксировали, наблюдали, мы видели этих россиян, фотографировали их. Мы — свидетели.

Валентина Троян: А какая ситуация была в университете, где Вы работали? 

Игорь Козловский: Университет с самого начала принимает решение переместиться на подконтрольную Украине территорию. И наш университет сначала переезжает в тогда Красноармейск, сейчас — Покровск. Но все факультеты, университет, разделился на две части: тех, кто остался в Донецке и тех, кто выехал. Мы выехали. Мы выехали, мы забрали документы, это было непросто, не сразу отдавали их, и перевели все туда. Мы ездили преподавать в Покровск, поэтому судьба оказалась разделенной.
Валентина Троян: И Вы так долго ездили? 

Игорь Козловский: Преподавание шло, я бы сказал, таким вахтовым методом. То есть ты вычитываешь курс, возвращаешься, потом через определенный период опять вычитываешь курс. Это продолжалось до лета 2015 года. Потом это стало практически невозможно. Я уволился, но оставался в Донецке. Мои родные выехали еще в 2014-м  — жена, младший сын со своей женой. Я оставался со старшим сыном — он более 20 лет лежит со сломанным позвоночником. У него синдром Дауна. Мне нужно было организовать его выезд — это и специальная машина, и функциональная кровать. И я планировал это сделать. Поэтому я уволился и готовился. Но наступила осень, зима и я спланировал весной 2016-го. Но меня арестовали уже в январе 2016-го.

Валентина Троян: Можете рассказать, при каких обстоятельствах, что этому предшествовало? 
Игорь Козловский: За мной уже была «наружка» (наружное наблюдение — ред.), как я позже узнал, и были доносы.  Система доносов — это достаточно распространенное явление на этой территории. Знаете, в Советском Союзе была поговорка: «Лучше стучать, чем перестукиваться». Люди часто живут этим. Они опережают, стараются показать свою лояльность, такие активные коллаборанты. Коллаборанты есть разные. Там есть  проукраинские силы, они остались, которые ждут Украину, их значительно меньше. Есть пассивные коллаборатны, которым все безразлично, их устраивает любая власть, лишь бы им было хорошо, они живут «горизонтальным» уровнем потребностей. А есть активные коллаборанты — которые активно поддерживают оккупантов.

И были доносы, я подозревал, это ощущалось. К тому времени большинство учеников выехало — нас осталось немного, мы поддерживали друг друга, мы передавали информацию, то есть была какая-то информационная сеть.

• Утром 27 января я узнал, что подорвали памятник Ленину, и это то всегда повод для так называемых рейдов. И в этот день, когда я выходил из дому, меня уже ждали автоматчики. И повезли в «МГБ». С этого момента начинается моя другая жизнь — я провел в плену практически 2 года — 700 дней.

Валентина Троян: Хочу про доносы спросить,  зачем люди их пишут? 

Игорь Козловский: Ну как зачем? Вы же понимаете, что человек — существо своеобразное. А доносы  люди пишут для того, чтобы: выслужиться, показать свою лояльность, отомстить, возможно, из-за каких-то патологических моментов, связанных с психикой. Или человек действительно искренне считает, что он борец за что-то, за идею. Мотивов может быть множество. Или, например,  человека ставят в условия — это же система, машина — они считают себя наследниками НКВД, они так и говорят, что «мы — наследники НКВД, КГБ», поэтому есть такая система, когда человека ставят на грань жизни и смерти  и заставляют его быть информатором. И такое есть.

Во время пыток мне читали длинные доносы. Там некто «Комар» сообщает… Там была в доносах позиция, что это «проукраинский патриот». А вы же понимаете, что для той системы, которая там сформировалась — а это тоталитарная система — она работает над унификацией всего. То есть должна быть одна партия, одна церковь, один Союз писателей, один Союз журналистов. Два — это уже диссидентство. Поэтому борьба с инакомыслием для тоталитарной системы — это ее природа. Она зачищает, чтобы было одномыслие, единомыслие. Поэтому все усилия направлены на то, чтобы выискивать тех, кто имеет иную позицию, а человек, имеющий проукраинскую позицию, — это враг.  Я знаю человека, которого арестовали только за то, что он сказал: “А при Украине было лучше!”. Просто во время корпоратива. Все. На следующий день этого человека арестовали, потому что среди тех, кто это услышал, был кто-то, кто написал донос. Поэтому для системы этой важно находить таких людей и уничтожать.

• Но они, в принципе, были за то, чтобы уничтожить, если бы сразу, например, как только я исчез. Об этом стало известно в Украине, первым заявил об этом посол Соединенных Штатов Америки  — о том, что я исчез, что я арестован, то есть поднимается международная волна. Поэтому это как-то изменило их отношение, они стали рассматривать меня как «обменный фонд».

Валентина Троян: Я не думаю, что уместно расспрашивать вас о пытках, но Вы можете рассказать о том, что считаете важным и донести до слушателей?

Игорь Козловский: Там все незаконно: незаконные аресты, потому что вся система незаконная — это же квазиобразование, незаконные условия содержания — а это тоже своеобразная пытка, когда тебя бросают в подземелье, в подвал, где нет вообще никаких условий не то, что для жизни, для существования. Люди лежат на полу, на остатках мебели. В этом каменном мешке нет туалета, ничего. Дважды в день по две минуты выводят в туалет всех вместе. Успел – не успел — это твои проблемы. Вы понимаете, ни умыться, ничего. Ты замерзаешь на полу. Если один раз в день иногда кормили. Это тоже издевательство, это тоже своеобразная пытка.

Дальше… Ты отрезан от информации, любой  — это тоже своеобразная пытка. Потому что человек без информации, не знает, что происходит там. А у меня остался там сын, он не может перевернуться, они вошли в мой дом, как я узнал позже, они фактически бросили его одного, практически умирать.  Жене сообщили, что я исчез. Она приехала из Украины, спасла фактически его и разыскивала меня. Конечно, ей не говорили, где я. Это тоже своего рода пытка. Уже другого человека. Вся система на этом построена.

Затем, через несколько дней — пытка неизвестностью. Ты не знаешь, что с тобой происходит, где ты, какая твоя судьба будет. Это психологическое давление.

• Затем, через несколько дней тебя выводят из камеры, надевают мешок на голову, и куда-то ведут. И дальше первая фраза, которую произносят: «Никогда не пытали?». И начинается пытка.

Пытки разные… Это избиение палками, всем — потом я фактически учился ходить, все тело было синее. Это продолжается до потери сознания, много часов продолжается. Это может быть электрический ток, электрошокер, подвешивание, удушение, расстрелы, русская рулетка — это традиционный набор, который они используют. Неизвестно, сколько это продолжается, потому что ты теряешь ощущение времени. Самое страшное в этом — ты не можешь это прекратить, ты не можешь это остановить.

Их мало интересуют твои ответы, потому что им интереснее, скорее, издевательство.
Дали мне в руки два предмета и сказали, что это -—гранаты, которые они якобы нашли у меня за книгами. А там невозможно найти, потому что у меня очень много книг и они стоят настолько плотно, что там лезвие ножа не войдет, не то, что гранаты. Но они сказали — за книгами. Естественно, это было сделано для того, чтобы остались отпечатки. А дальше — чтобы я признал, что это мои гранаты. Все. Ты враг, таких врагов нужно уничтожать. И один все время кричал фразу: «Это русский мир пришел».

Когда уже это заканчивается, ты, в принципе, теряешь ощущение всего — времени, пространства и так далее. Это может продолжаться долго.

Валентина Троян: Про информационный вакуум хотела спросить. Когда у Вас появилась возможность слушать радио и телевидение, и когда Вы узнали о том, что Вы или в списке на обмен, или за Вас борются?

Игорь Козловский: Это уже когда в СИЗО ты оказываешься, тебя переводят в камеру.

Валентина Троян: А сколько вы были на подвале?
Игорь Козловский: На подвале находился больше месяца, потом — в изоляторе временного содержания, потом — в СИЗО. Вначале – в камере, где уголовники, потом бросили меня в камеру, где так называемые ополченцы, и среди них один и россиянин был, командир батальона. А потом всех наших — меня и других политических — бросили в подвал СИЗО. Это тоже абсолютная изоляция, это камеры смертников, или камеры-одиночки, там фактически невозможно перемещаться. Это такой каменный мешок, который не ремонтировался, наверное, лет 50. Там плесень везде, грибок на стенах, разбито окно где-то вверху, дырка в полу, из которой периодически поднимается канализация и вылезают крысы. И ты можешь быть либо один, либо еще над тобой может быть еще второй человек. Там тоже полгода находился, там вообще никакой информации нет.

Но в периоды, когда нас всех собирали – это 1-й и 6-й пост — и вели в помывочную, то есть мы могли друг друга видеть и обмениваться какой-то информацией. Была такая возможность, либо через баландеров, либо даже через людей, которые охраняют, они передавали какую-нибудь газету, где написано что-то обо мне: или статья есть,  или сообщение. Вот мне сообщили, что в марте 2017 года флешмоб стоит — там и Джамала, и Вакарчук, и Жадан – они организовали флешмоб в мою поддержку; что идет борьба на международном уровне —  и президент выступает, и в ООН, и в Европарламенте говорят обо мне, и мои ученики в разных странах от Штатов, Швеции, Греции, Эмиратов — в разных странах мира есть мои ученики, они поднимают эти вопросы, собирают подписи.  Уже потом я узнал, что президент Чехии Милош Земан ездил специально к Путину по моему вопросу и с ним персонально говорил. Это освещалось по телевидению, в прессе. Он доказывал Путину, что человек, который написал более 50 книг, вряд ли будет хранить гранаты у себя и заниматься терроризмом. Я потом ездил к нему в Чехию, в Пражский Град. Я бы сказал,  моя ответственность — благодарить всех, кто вкладывал силы, время, чтобы меня освободили.

То есть периодически информация такая поступала. В колонии мне уже передавали газеты. Те украинские газеты, где я мог прочитать.

Валентина Троян: А как они к Вам попадали?
Игорь Козловский: Мои ученики организовали такую цепь: здесь  (на подконтрольной Украине территории — ред.) собирали продукты, журналы, газеты, передавали через блокпосты другим моим ученикам, которые были на оккупированной территории, и они везли мне уже как передачи в колонию или в СИЗО.

Валентина Троян: Пропускали? 

Игорь Козловский: В колонии меня знали и уважали, и даже те, кто  занимаются там передачами, закрывали глаза и пропускали.

Валентина Троян: До того момента, как появилась какая-то информация, что Вас начали искать, что Вас поддерживало и не давало пасть духом?

Игорь Козловский: Пасть духом — последнее дело, я все-таки взрослый человек и у меня есть ответственность, и моя жизнь принадлежит не только мне. Я вспоминаю момент, когда после первых пыток меня вернули в подвал и сняли мешок с головы, я был весь окровавленный, но я улыбался… С одной стороны, это, естественно, эндорфины, так или иначе нейромедиаторы обезболивают на первом этапе, это потом ты уже теряешь сознание, потому что кровь не поступает в ноги, потому что они перебиты, и руки тоже, и до сих пор у меня из-за этого проблемы.  И я стою, и у меня две мысли: первая мысль — я уже не боюсь умереть, все, уже какую-то грань перешел, я знаю, что такое умирать, и я в любой момент могу уйти в смерть, и они меня не достанут больше. Но вторая мысль – я должен жить, потому что у меня есть любовь. Я люблю своих родных, близких, детей, друзей, Родину. Но не это самое главное. Главное — они меня любят. И тогда я несу ответственность за их любовь ко мне. Я должник их любви. А долг любви — ты можешь отдавать всю жизнь, и ты его до конца никогда не отдашь. И всегда будет возвращаться к тебе больше. Поэтому я должен отдать этот долг любви, и поэтому я должен жить.

• Но сложно вернуть этот долг, когда ты находишься в таких условиях. Тогда ты смотришь вокруг и видишь, что люди вокруг тебя страдают. И ты понимаешь, что здесь, чтобы сохранить свое человеческое достоинство, свою человечность, себя — ты должен думать не о себе, ты должен думать и о других тоже. Если у человека не хватает еды — ты должен поделиться хлебом, если у человека не хватает одежды — ты должен ее найти для него, если у него не хватает духа – то ты должен дать ему этот дух. Если не хватает смыслов — ты должен ему вернуть этот смысл.

Валентина Троян: День освобождения можете вспомнить? Как это было, как Вы собирались, верили или не верили? 
Игорь Козловский: Несомненно, очень часто было, что вот-вот должны обменять и срывается обмен. Мы все ожидали еще в 2016-м году, что уже вроде списки есть — и срывается. Потом было — «вот точно вас будут менять», когда Жемчугова обменяли из Луганска и должны были меня, но Захарченко сказал: «Ни под каким видом». Это, естественно, сорвалось. А уже когда в декабре 2017 года, 25 числа помню, вечером в колонию прибыли врач, оперработник и начали меня обследовать, уже понятно, для чего, давление измерять, опрашивать, чтобы я написал, что не имею претензий к администрации колонии — это было уже понятно, что будут везти. Была возможность,  уголовники давали телефон, ты мог связаться с Украиной и там говорили, что вроде будет обмен.

Но я ж в этом отношении уже достаточно спокойный человек — будет–будет, не будет–не будет. Что ж, мы живем в такой реальности. Но утром меня везут в СИЗО из колонии, а на следующий день, утром, 27-го, нам дали документы о помиловании, погрузили в автозаки и повезли на обмен. И даже там нас набили большое количество людей в автозаки — автозаки небольшие, дышать нечем. И так несколько часов держали нас в этом автозаке. У некоторых начинается паника – а вдруг повернут обратно.

Потом нас выпускают,и уже едут автобусы с украинской стороны в эту серую зону, даже не в серую зону, а на оккупированную территорию возле Горловки. Везут автобусы комфортабельные тех, кого на обмен запросила «ЛДНР». И вот ты садишься в автобус. Ты фактически истощен, психически травмирован — это травма на всю жизнь.

• И мы едем… И вот, когда мы видим первый сине-желтый прапор, флаг, у многих слёзы на глазах. Почему? Потому что в повседневной жизни наши глаза привыкают к чему-то – к символам, знакам, а это — тот символ, за который ты страдал, за который ты отдал годы жизни. И поэтому значение его глубже, чем для обычного человека, наверное. И до сих пор ты не можешь спокойно пройти, когда видишь флаг, когда слышишь гимн.

У нас в подвале, когда все политические там были, одна смена все время включала гимн России. И ты пел гимн Украины, хотя тебя никто не слышал. Но для тебя это было важно. Это был момент твоего достоинства, твоего внутреннего сопротивления, и это тоже помогало жить. Поэтому уже потом, когда мы наконец взлетаем, мы летим, вначале — в Харьков, потом — в Киев, и встреча, когда люди ждали тебя — твои друзья, твои родные, близкие, ученики, они стояли там полночи с позднего вечера, чтобы тебя встретить – это, конечно, дорогого стоит.

Валентина Троян: Про ключи (от дома — ред.) хочу спросить. Про вещи, которые, может быть, Вам привезли, спустя годы, память о доме… 
Игорь Козловский: Основное в доме, конечно, это книги. Все книги невозможно было вывезти, но жена, когда вывозила сына, ей друзья мои помогали, несколько машин вывозило книги, 750 килограммов вывезли, но многое осталось там. Это — самое ценное, наверное, что есть. Ключи… естественно, они забрали все ключи, когда открывали дом. Ключи оставались еще у жены, я даже не знаю, где они. Единственное, что меня все время беспокоит по поводу этой оккупированной территории — это могилы моих родных и близких, когда ты не можешь посетить, просто побывать на могиле. Это проблема, психологически проблема. Это же твоя ответственность. Ты — последний, ты — самый старший остался, там  — твой брат, мать, отец, бабушка.

Валентина Троян: Когда я записывала интервью с другими людьми, которые были в плену, вот Влад Овчаренко, в частности, говорит, когда их отпустили,  помиловали, на них сразу завели уголовное дело – у Вас тоже так?

Игорь Козловский: Я не уточнял, скорее всего, да. Знаю, что на очень многих действительно заводили уголовные дела с тем, чтобы человек, который возвращается, сразу попадал в те же жернова. И мы знаем такие случаи, когда люди возвращались и оказывались в той же системе. Поэтому, для нас это закрытая территория — для меня, для моих родных и близких.
Валентина Троян: Навсегда? 

Игорь Козловский: Мы, естественно как украинские патриоты, уверены в том, что когда-нибудь эта территория будет освобождена от оккупантов, мы над этим работаем.

Валентина Троян: Захочется ли туда ехать?

Игорь Козловский: Психологически, конечно, ты знаешь этот регион с другой стороны, ты знаешь эти места с другой стороны, потому что у тебя уже есть болезненный опыт. И общение с этими людьми — оно тоже травмирующее. Ты, конечно, не думаешь о какой-то мести, но тебе просто интересно посмотреть в глаза этим людям, которые писали доносы, которые служили оккупантам.

• Когда меня спросили, чтобы я сделал, если бы вернулся, я бы, действительно, посмотрел бы им в глаза, посмотрел бы на небо, которое над этим городом, навестил бы могилы, забрал бы книги и уехал.

Валентина Троян: Навсегда?
Игорь Козловский: Глубинно — да.

Источник Hromadske.radio/ru/publications/kozlovskyy-2

Интервью с Игорем Козловским можно послушать в подкасте Донбасс: ключ от дома. Невыдуманные истории переселенцев, а также в аудиофайле
Громадське радио выпустило приложения для iOS и Android. Они пригодятся всем, кто ценит качественный разговорный аудиоконтент и любит слушать именно тогда, когда ему удобно.